В издательстве Института Гайдара вышла новая книга: Ян-Вернер Мюллер. Споры о демократии: Политические идеи в Европе XX века

Ян-Вернер Мюллер. Споры о демократии: Политические идеи в Европе XX века / пер. с англ. А. Яковлева. — М.: Изд. Института Гайдара, 2014. — 400 с.

"Книга представляет собой первый систематический и обобщающий обзор политической мысли XX века — как на западе, так и на востоке Европы, — написанный со времени окончания холодной войны. Мастерски объединяя интеллектуальную и политическую историю, Ян-Вернер Мюллер проливает новый свет на концепции, которые привели к ожесточенной идеологической борьбе в период до 1945 г., а после окончания Второй мировой войны ставшие негативным ориентиром при выработке и проведении курса на либерализацию западноевропейской политической жизни. Автор рисует яркие портреты как хорошо известных, так и незаслуженно забытых политических мыслителей, а также вдохновленных ими общественных движений и институтов. Особое внимание Мюллер обращает на идеи, выдвигавшиеся для оправдания фашизма и нацизма, а также на интеллектуальные основания либеральной демократии в послевоенной Западной Европе. В книге также рассказывается о последствиях событий и идей 1960-х гг., о влиянии неолиберализма, а завершается она критической оценкой наступившей постидеологической эпохи.

Книга рассчитана на широкий круг читателей, интересующихся историей политической мысли в Европе XX века."

* * *

СОДЕРЖАНИЕ

Введение . 9

Глава 1. Бесформенная масса . 19
Эпоха надежности (для некоторых) . 22; Прощание с большей частью всего этого . 34; Либеральные революции без либералов . 41; Вопросы Вебера . 50; Великий эксперимент . 59; Ответы Вебера (для некоторых) . 72

Глава 2. Межвоенные эксперименты: новые люди, переделка душ . 84
Плюрализм и его проекты . 86; Педагогическая политика . 93; Народный дом . 109; Партия и евангелисты . 114; Новые люди . 131

Глава 3. Фашистские субъекты: тотальное государство и Volksgemeinschaft . 151
Мифы Сореля . 154; Фашистские решения . 167; Миф тотального государства . 173; Окопократия versus технократия? . 180; …versus биократия? . 187; Смерть государства . 194; Великие пространства — без народов . 201

Глава 4. Политическая мысль периода восстановления: демократии самодисциплины, «народные демократии» . 208
Достойное государство . 217; Значение христианской демократии . 219; Идейная сделка . 230; «Эвтаназия Политики»? . 237; Послевоенное конституционное урегулирование: дисциплинирование демократии . 242; Либералы в пустыне . 249; Деколонизация европейского сознания . 255; Новый класс захватывает власть . 260; Спасти честь социализма . 266; Череп, который никогда больше не улыбнется . 273

Глава 5. Новое время споров: в направлении общества без отца . 282
Теория? Спасибо, не надо . 289; Революция в повседневной жизни . 293; Трансформация
демократии . 300; Пророк . 304; Долгий май: автономия . 312; Государство как враг . 315; Намерения и последствия . 323

Глава 6. Антиполитика и ощущение конца . 330
«Кризис демократии» . 332; Значение французского антитоталитаризма . 337; Социальная демократия под огнем критики . 344; Конец конца отчуждения — и голова короля с плеч долой . 349; Спуск с Мон Пелерина . 360; Политика антиполитики при посттоталитаризме . 371; Метареволюции и конец ленинизма . 382; Поздний либеральный триумф? . 387

* * *

Небольшой фрагмент:

"КРИЗИС ДЕМОКРАТИИ"

«Кризис демократии» — таково было прозаичное название влиятельного «Доклада об управляемости демократий для Трехсторонней комиссии», опубликованного в 1975 г. Доклад претендовал на то, чтобы дать ответ на широко распространенное мнение о «дезинтеграции гражданского порядка, падении общественной дисциплины, деградации лидеров и отчуждении граждан». Эксперты-социологи, которые его подготовили, предупреждали о «мрачном будущем, ожидающем демократическое правление». Более конкретно, их беспокоила «перегрузка» правительства требованиями, исходящими от общества, в частности тем, что было названо одним из главных исследователей, Сэмюелем Хантингтоном, «демократической волной», захлестнувшей Соединенные Штаты и западные страны в целом. Слишком большое количество людей, желающих слишком многого от правительства, и в конечном счете слишком широкое участие в работе правительства создали серьезные проблемы в управлении государственными делами. Во всяком случае, таков был поставленный диагноз.

В дополнение к этому в предисловии к докладу Мишель Крозье, Хантингтон и Дзедзи Ватануки утверждали, что «в настоящее время серьезный вызов исходит от интеллектуалов и связанных с ними групп, которые заявляют о своем отвращении к коррупции, материализму и неэффективности демократии, а также к раболепию демократического правительства перед “монополистическим капитализмом”». Говорилось также о распространении вызывающей сожаление «враждебной культуры» «ценностно-ориентированных интеллектуалов», склонных к «разоблачению и делегитимации признанных институтов».

Один из возможных путей выхода заключался, по мнению докладчиков Трехсторонней комиссии, в придании более важной роли «технократически и политически ориентированному интеллектуалу» — так сказать, не-враждебной культуре. Самым известным ее поборником в конце XX в. был, вероятно, немецкий социолог Никлас Луман, — не потому, что он оказал серьезное влияние на политику (как раз наоборот), но потому, что предложил наиболее последовательное и изощренное теоретическое оправдание того, почему принятие политических решений должно быть ограждено от широкого участия [населения] и, по существу, оставлено на попечение бюрократов. Луман и сам был Beamter’ом (государственным служащим) в Нижней Саксонии, прежде чем выиграл стипендию на обучение в Гарварде, где его научным руководителем стал социальный теоретик Толкотт Парсонс (который способствовал тому, чтобы познакомить американское академическое сообщество с Максом Вебером). Затем Луман в рекордные сроки завершил хабилитацию (вторую докторскую степень, которая требуется от всех немецких преподавателей) и стал профессором новосозданного университета в Билефельде — бетонного воплощения технократического оптимизма 1960-х гг.

Лумановская «теория систем» испытала глубокое влияние со стороны Парсонса, который, в свою очередь, формализовал и систематизировал многие идеи Вебера. Бывший немецкий госслужащий, радикализировав одну из центральных интуиций Вебера и Парсонса, полагал, что современные общества постоянно эволюционируют и, в частности, разделяются на все большее количество «систем» (таких, например, как экономика, искусство и правительство), которые действуют по своей собственной логике или «функции». Системы редуцируют сложность, они делают окружающий их мир постижимым для самих себя. Любая попытка вмешательства одной системы в другую прежде всего контрпродуктивна. Поэтому ожидать, что правительства смогут реализовать «ценности», находящиеся вне системы государственного управления, значит совершать своего рода категориальную ошибку. А пример того, что происходит, когда политика пыталась господствовать над экономикой, можно было наблюдать ежедневно, обращая взгляд на восток от железного занавеса.

Из теории Лумана следовал вывод, что дело государственного правления следует оставить политикам и, в конечном счете, бюрократам, и что активисты общественных движений, не слышащие ничего, кроме голоса своей совести, могут причинить большой ущерб современным обществам, если правительства уступят их ложным требованиям и удовлетворят иллюзорные надежды на участие. Такой диагноз, якобы вдохновленный веберовской критикой этики совести, часто сопровождался выражением презрительного отношения к представителям «враждебной культуры». Например, учитель Лумана социолог Хельмут Шельски высмеивал интеллектуалов как «новый класс первосвященников», стремящихся к власти, пока «другие занимаются делом». Однако более интересным и более тревожным выводом из лумановской теории было то, что политика (и государство) на самом деле вовсе не так значимы, как полагает большинство людей: правительства не способны «руководить» обществами в целом, а государства — не более чем «самоописания» особых «политических систем», самодостаточных и не способных, например, к реформированию экономической системы.

В отличие от Вебера, Луман не наделял политику смыслообразующей ролью и не считал, что публичная сфера может стать домом для «высших ценностей». Наоборот, для «сплочения обществ» не нужны никакие всеохватывающие системы верований — гражданские религии или идеологии. Таким образом, идеи Лумана не столько знаменовали наступление бабьего лета технократического мышления, доминировавшего в 1950-х и 1960-х гг., сколько прекрасно подходили для эпохи заниженных политических и экономических ожиданий. В эту эпоху, согласно Луману, в центре мышления о будущем должно стоять не планирование общества, а эволюция.

Луману было суждено сыграть роль главного теоретического оппонента Юргена Хабермаса, наиболее известного наследника идей франкфуртской школы критической теории. Хабермас дистанцировался от бунтарей 1968 года, но не терял надежды на демократизацию (в широком смысле этого слова) государственного управления и экономики. Его философия стала важным ориентиром для энвайронментализма и феминизма — общественных движений, возникших в 1970-х гг. наряду с мелкими революционными группами как результат 1968 года. Хабермас подчеркивал необходимость защиты того, что он называл «жизненным миром», т. е. сферы семейных и других межличностных отношений, а также гражданского общества, которые, на его взгляд, должны быть ограждены от инструментальной логики — или беспощадного стратегического мышления, — присущих экономике и государственному управлению. Рынок и государство, доказывал Хабермас, всегда стремятся к «колонизации» жизненного мира. Общественные движения и, не в последнюю очередь, интеллектуалы, вращающиеся в публичной сфере, могут противодействовать такой колонизации и даже, быть может, добиваться постепенной деколонизации.

Луман, который считал себя обязанным заниматься «социологическим просвещением», относился к этим надеждам с иронией, даже не вступая в полемику. Чтобы понимать общества и их эволюцию, говорил он, следует рассматривать системы, а не индивидов или движения, борющиеся за те или иные политические ценности или против них. В каком-то смысле его теория систем подтверждала веберианский диагноз «стального панциря» и зиммелевскую «трагедию культуры»: общество стало настолько сложным, что далеко превзошло возможности реальной индивидуальной автономии. Но при этом Луман настаивал на том, что предложенное им социологическое разочарование (disenchantment) тоже освобождает, несмотря на то что «системы» (никогда просто «система», the system») имеют свою собственную железную логику. По замечанию британского теоретика новых левых Перри Андерсона, «если Хабермас говорил читателям, что вещи могли бы быть такими, какими они должны быть... то Луман провозглашал более сухую, но не менее обнадеживающую весть: вещи такие, какими они и должны быть».

Интересно, что Хабермас в конце концов включил многие элементы лумановских теорий в собственные концепции и даже, по-видимому, отказался от каких-либо надежд на широкую демократизацию экономики и государственного управления. Вместо этого лучшим, на что можно надеяться, писал он, является живая публичная сфера, бдительная пресса и, как результат, решительно настроенное общественное мнение, которые относятся к государству так же, как постоянная осада относится к крепости. Это легитимировало активистов и общественные движения, бросающие вызов государству, однако из этого образа следовал еще один и, возможно, более очевидный вывод, что крепость государства взять невозможно и делать этого не следует.»

Источник - Facebook группа издательства Института Гайдара