«Интеллигенции и народу пора разъехаться из коммуналки» - отчет о рождественском киносеминаре экономических социологов из ВШЭ
18 декабря состоялся традиционный рождественский киносеминар Лаборатории экономико-социологических исследований ВШЭ. Фильм Авдотьи Смирновой «Кококо» дал повод поговорить о судьбе российской интеллигенции.
Картина, одним из авторов которой является Авдотья Смирнова, не первый раз становится «материалом для интерпретации» на киносеминарах Лаборатории экономико-социологических исследований (ЛЭСИ) ВШЭ. В 2007 году «классическое трио в составе одного дилетанта и двух профессионалов» (так заведующий ЛЭСИ, первый проректор ВШЭ Вадим Радаев отозвался о себе и своих неизменных коллегах по семинару Сергее Медведеве и Виталии Куренном) обсуждало фильм «Прогулка», сценарий к которому написала Смирнова.
«Кококо», эта история столкновения российской интеллигенции с народом в лице их вроде бы типичных представителей, показалась Вадиму Радаеву подходящим материалом для разговора о «конце интеллигенции». «Фильм, — считает Вадим Радаев, — удачен в том смысле, что он схематичен, социологичен, но притом там все живенько представлено, и созданные типажи кажутся живыми, что картину, несомненно, украшает». Комедия по жанру, «Кококо», однако, совсем не выглядит «веселеньким» фильмом. Непонятно, смеяться или плакать нужно по поводу того, что видишь на экране, а под конец и вовсе «натурально становится тошно». «Фильм довольно беспощадный», — констатирует Вадим Радаев.
Другая героиня, Вика, служит в этом смысле лишь инструментом, с помощью которого диагноз можно поставить. А что это за диагноз? Жизнь без огня. Борьба без веры. Отсутствие внутренней опоры и безнадежный поиск ее вовне.
Сама Авдотья Смирнова, говоря о своем фильме, выступала против «социального считывания», которое, казалось бы, лежит на поверхности картины. «Кококо», по ее словам, фильм просто о том, как две страты общества, представленные питерской интеллигенткой Лизой и приехавшей из Екатеринбурга «хабалкой» Викой, утратили способность к коммуникации друг с другом. «Конечно, сюжет про отсутствие коммуникации интересен, но мне он не кажется главным, — считает Вадим Радаев. — Я буду говорить о другом. Хотя персонажей в фильме два, реально это портрет одного из них — Лизы. И даже не ее портрет, а скорее эпикриз, диагноз». Другая героиня, Вика, служит в этом смысле лишь инструментом, с помощью которого диагноз можно поставить. А что это за диагноз? Жизнь без огня. Борьба без веры. Отсутствие внутренней опоры и безнадежный поиск ее вовне.
Кто такая Лиза? Представительница самого что ни на есть высшего слоя питерской интеллигенции, музейный работник, этнограф (так сказать, «специалист по народу»). А жизни счастливой нет — внутренний огонь потух, даже работа, когда-то любимая, опостылела. Вообще научно-музейный мир, из которого происходит героиня, кажется если не мертвым, то бесплодным. На работу все только жалуются, но интеллектуальной деятельности нет никакой. Вместо нее — «сплоченное бездействие» (этот термин, хотя и в несколько ином контексте, употребляется в недавнем исследовании профессиональных сообществ, проведенном под руководством Ирины Мерсияновой).
«Есть масса знаний без их приложения, — отмечает Вадим Радаев. — Есть идея сохранения и воспроизводства культуры, но она слишком общая. Хочется увидеть, что ты собственно сделал, а вместо этого возникает презрение к деланию, презрение к физическому труду, к вещному. Отсюда и привычка кое-как одеваться, аскетизм, нежелание проникаться буржуазным или мещанским духом — благополучие отвергается».
Личной жизни почти нет, если не считать случайных связей с бывшим мужем, которого, как тот чемодан без ручки, «жалко бросить». При этом женская сексуальность отрицается — у духовно богатой женщины отчего-то не должно быть хорошего макияжа. Дружит героиня и то по инерции. Все отношения в кругу друзей пройдены, все слова друг другу сказаны.
Важное место в фильме занимает сюжет с гражданской активностью Лизы. Как интеллигент она, разумеется, противостоит власти, но — вновь — по инерции. Все внешние признаки борьбы наличествуют (тут вам и пикет в поддержку Ходорковского), а веры нет. Вот и с пикета она уходит, легко поддавшись уговорам.
«Жизнь идет своим чередом, но героиня мучается, ей хочется иногда перевернуть мир, совершать благородные поступки», — заметил Вадим Радаев. Благородство выражается в ежемесячной помощи детскому дому, а хочется намного большего. Хочется кого-то спасти, а еще больше — «приручить, сотворить свою Галатею». Показательна история с алеутом, которого Лиза хочет «цивилизовать», но тот сбегает от «добродетельницы». Романтические попытки «пойти в народ» не мешают интеллигенции относиться к этому самому народу как к «быдлу». «Это слово в фильме не произносится, но спокойно заменяется "хабалкой"», — напомнил Вадим Радаев.
Вика Лизе нужна больше, чем Лиза Вике. Вика-то живет, хоть Лиза и считает ее несчастной. В Вике ощущается витальность, она растет, как трава, не рефлексирует по поводу и без. Более того, она легко обучается, пусть и поверхностно, легко воспроизводит чужую систему знаков. И работу — не какую-нибудь, а арт-директора! — находит сама.
От общения с таким народом «интеллигенция начинает стремительно уставать». Неприятно узнать, что прирученный тобой зверек может жить собственной жизнью, и Лиза чувствует себя обманутой. Внешняя опора, которую она так искала, оказывается ложной. Разочарование сменяется ненавистью, но и та быстро проходит.
«Финал фильма нестройный, как сама жизнь, — заметил Вадим Радаев. — Одна героиня пытается убить другую, но и этого сделать не может. Остается тривиальное — сдать ее в «ментовку», туда, откуда взяла. Все равно как взять из приюта собачку, а потом, когда надоест, вернуть ее. Потом — сожаление, раскаяние и очередной акт саморазрушения. Чистая «достоевщина». И характерно, что этот слой цивилизованности, защитный панцирь культуры, присущий интеллигенции, оказывается слишком тонким — в критические минуты, минуты жалости к себе, сквозь него прорывается варвар, которого ты сам ненавидишь».
И характерно, что этот слой цивилизованности, защитный панцирь культуры, присущий интеллигенции, оказывается слишком тонким — в критические минуты, минуты жалости к себе, сквозь него прорывается варвар, которого ты сам ненавидишь.
«Люди вроде Лизы мне понятны, близки, симпатичны, им сопереживаешь, — признался Вадим Радаев, — но не ясно, как им помочь и можно ли вообще им помочь. Похоже, что нельзя. This is the end, beautiful friend. Причем все сказанное не ново. Достаточно открыть и почитать какого-нибудь Семена Людвиговича Франка, издание 1909 года, и там все это будет».
Заместитель декана факультета прикладной политологии ВШЭ Сергей Медведев свой комментарий начал с упоминания о меме, невольно запущенном супругом Авдотьи Смирновой. Речь о знаменитой теперь фотографии, выложенной Анатолием Чубайсом в «Твиттере» вскоре после их свадьбы, на которой супруги запечатлены сидящими на стареньком диване на фоне ковра за нехитрым праздничным столом. «Почему на этот мем так «повелись»? — объяснил Сергей Медведев. — В нем заключена та коллизия, из которой вырастает и фильм «Кококо» — отношения интеллигенции и народа. На фотографии Смирнова и Чубайс — две иконы либеральной интеллигенции — были помещены в типичный «совковый» антураж».
По словам Сергея Медведева, «Кококо» стал «третьим подходом Смирновой к этой теме». В «Прогулке» в центре внимания оказались взаимоотношения интеллигенции с «новыми богатыми», в «Двух днях» — интеллигенции с властью, а в «Кококо» интеллигенция наконец добралась до народа. Фильм этот можно рассматривать почти как фрейдистский, как попытку «избавиться от шизофренической раздвоенности, свойственной российским интеллигентам».
«Социологически это фильм про раскол, который проходит в сердцевине нашей нации, и этот сословный раскол становится все более глубоким», — полагает Сергей Медведев.
«Социологически это фильм про раскол, который проходит в сердцевине нашей нации, и этот сословный раскол становится все более глубоким», — полагает Сергей Медведев. Он проявляется в нескольких измерениях. Например, семантическом — представители народа и интеллигенции говорят формально на одном языке, но в одни и те же слова вкладывают разный смысл. Другая проблема — проблема всеобщей идиосинкразии. Любя страну, значительная часть интеллигенции, образованного класса одновременно ненавидит людей, ее населяющих. Это, впрочем, черта далеко не эксклюзивная. Сергей Медведев напомнил высказывание Джона Фаулза, говорившего, что любит Англию, но ненавидит англичан.
Драма российской интеллигенции не только в ее конформизме, а прежде всего в инфантильности. Поведение Лизы можно сравнить с поведением людей, которые берут из детских домов детей и, столкнувшись с первыми проблемами и смалодушничав, возвращают их, что особенно актуально в свете «людоедского закона, который сейчас рассматривается в парламенте».
«Конформизм, инфантильность, слабость российской интеллигенции особенно проявились в советский период и являются ее родовыми чертами», — считает Сергей Медведев. Упрек этот выражает не только Дуня Смирнова в своем фильме, но и, например, Эдуард Лимонов в своей статье, посвященной Дмитрию Быкову и героям оного по серии «ЖЗЛ» (Борису Пастернаку и Булату Окуджаве). Такая интеллигентская прослойка промежуточна, если вообще нужна. Симптоматично, что музыку к «Кококо» (весьма посредственную) написал Сергей Шнуров, характерный представитель то ли «быдло-интеллигенции», то ли «интеллигентного быдла».
Хождением в народ российская интеллигенция занимается полтора века, но делает это не от любви к ближнему. «Это проявление колониализма, — заметил Сергей Медведев. — У нас есть имперский этнос, который живет в столицах, и колонизированная им окружающая территория». Потому интеллигенты, начиная с народников и Льва Толстого, и маются комплексом «белого человека». «Есть в этом очень большое ханжество, и против ханжества этот фильм восстает», — добавил Сергей Медведев.
Интеллигенции и народу пора разойтись, разъехаться из коммунальной квартиры на пресловутых Покровских воротах и зажить самостоятельно.
Как политолог, профессор Медведев не мог пройти мимо «большого политического посыла», скрытого в фильме. И в начале, и в конце фильма главных героинь разделяет полицейская решетка — штука не всегда зловещая, а порой очень даже полезная. Интеллигенции и народу пора разойтись, разъехаться из коммунальной квартиры на пресловутых Покровских воротах и зажить самостоятельно. А мирный развод возможен только при наличии «решетки» — нет, не полицейского государства, но действующих судебных и политических институтов. Соединенным Штатам такую решетку создать удалось, и либеральные побережья мирно уживаются с традиционалистским югом, хотя у интеллектуала откуда-нибудь из Сан-Франциско претензий к какому-нибудь «реднеку» не меньше, чем у российского интеллигента к условному «быдлу».
Заведующий отделением культурологии ВШЭ Виталий Куренной, на которого, по его признанию, фильм произвел «необычайно гнетущее впечатление», обратил внимание на название картины. «Кококо» — так Вика искажает, по-видимому, впервые ею услышанное название декоративного стиля, который служил для имитации природных деталей и подменял их алебастром. Так и весь фильм, по словам Виталия Куренного, до предела заполнен штампами и тавтологией. «Самое удивительное, что мы видим по штампам в фильме — ничего с советских времен в дискуссиях об интеллигенции и народе не изменилось, — сказал профессор Куренной. — Это все та же неподвижная окаменелость».
«Самое удивительное, что мы видим по штампам в фильме — ничего с советских времен в дискуссиях об интеллигенции и народе не изменилось, — сказал профессор Куренной. — Это все та же неподвижная окаменелость».
Потрясает в фильме демонстрация полной профессиональной несостоятельности «интеллигентной» Лизы, ее дилетантизм. Впрочем, место работы Лизы (кунсткамера) вполне согласуется с этим. Виталий Куренной напомнил, что первая коллекция петербургской кунсткамеры была куплены Петром I за 15 тысяч талеров, в то время как Лейбниц просил у царя всего 10 тысяч талеров на организацию всей системы научных институтов в России. «Это вечный памятник «Сколкову», которое не работает», — заметил профессор Куренной.
Любопытно появление в фильме священника. Не стоит забывать, что церковные служители и мыслители тоже составляют часть интеллигенции. Итальянский философ Антонио Грамши, например, утверждал, что существуют два типа интеллигенции — традиционная и органическая. Органическая, потеряв социальную группу, к которой была привязана, становится традиционной — это и произошло с церковью, которая когда-то обслуживала крупных землевладельцев. «Куда пристроилась наша церковная интеллигенция, мы примерно понимаем, а вот старая советская интеллигенция не пристроилась никуда, — пояснил Виталий Куренной. — В фильме мы не видим ни одной социальной группы, которая была бы заинтересована в ее деятельности».
Российская интеллигенция имеет еще одно свойство — сталкиваясь с «быдлом», она быстро приобретает его типологические черты, становится агрессивной. Финал фильма до некоторой степени парадоксален. Обычно (вспомним знаменитые слова Гершензона) интеллигенция просит у государства защиты от ярости народа, который она снисходительно пыталась «просветить». В фильме же происходит обратное — полиции приходится ограждать как раз народ от «рвущейся на него интеллигенции».
«Пора уже немножко поберечь народ», — заметил в связи с этим Виталий Куренной и порекомендовал студентам для «каникулярного чтения» книгу Александра Кустарева «Нервные люди» и сборник «Мыслящая Россия: История и теория интеллигенции и интеллектуалов».
Олег Серегин, Новостная служба портала ВШЭ
